Это было в конце 2013 года в Нью-Йорке. 65-летний Исаак Тайль ехал на сабвее домой в Бруклин, когда у него на плече заснул уставший темнокожий парень. Тайль проехал лишних полчаса до конечной остановки, чтобы не потревожить его сон. Попутчик их сфотографировал, и фото черного парня в капюшоне, спящего на плече ортодоксального еврея в кипе, моментально набрало полтора миллиона лайков. Being a New Yorker as I am, — философски заметил Тайль, — let the guy relax («Пусть этот парень отдыхает, я же нью-йоркец»).
Сюжеты нью-йоркской подземки причудливы и перекрещены, как сами ее линии, строившиеся сто лет назад без единого плана тремя конкурирующими компаниями. Сабвей — это полная противоположность московским подземным дворцам, наполненным светом, искусством и просветительским пафосом; это индустриальный ад, царство грохота и металла, это линии, проложенные на железных опорах или вырытые открытым способом и накрытые решетками, так что в дождь их порой заливает вода; это минималистские утилитарные станции, приземистые прокопченные потолки, железные фермы и лестницы.
Я впервые оказался в Нью-Йорке в конце 1980-х, когда город еще оправлялся от последствий дефолта десятью годами ранее.
Подземка тогда являла собой страшноватое зрелище: грязная, угрюмая, где на станциях пахло мочой, по углам копошились бездомные, а между рельсами вальяжно разгуливали крысы размером со спаниеля. На Манхэттене выше 125-й улицы ездить в сабвее не рекомендовалось по соображениям безопасности, не говоря уже о дальних станциях Бронкса.
С тех пор, пройдя через эпохи неутомимых мэров Джулиани и Блумберга, город заметно очистился, а с ним и подземка, которая из страшилки в очерках советских журналистов стала одним из символов обновленного Нью-Йорка. В сабвее изменились люди, став приветливее, наполнив его взглядами, улыбками, вежливостью при входе и выходе, разговорами с незнакомцами, музыкантами на платформах — в перерывах между грохотом экспрессов можно слышать то блюз, то Баха, то африканские барабаны — и непрерывной, незаметной взаимопомощью: нормальным считается провести через турникет своей магнитной картой, если у соседа на его карте не хватает денег, а к платформе подходит поезд (к слову, проезд стоит два с половиной доллара, гораздо дороже, чем в Москве).
И конечно, сабвей прекрасен фантастическим смешением типажей, которых вместе не встретишь больше нигде на земле: рядом на одной скамейке могут сидеть одетый с иголочки банкир, черный рэпер в безразмерных штанах, поющий под музыку из наушников, китайский студент в очках, пара геев, хасид с пейсами и мексиканская матрона в лосинах и золотых кроссовках; причем они едут не безразлично-отчужденно, а с расслабленной приязнью и готовностью улыбнуться, заговорить помочь, или, наоборот, не тревожить сон соседа, как тот пассажир из Бруклина.
В вагоне нью-йоркского метро бесконечно смешными кажутся схоластические споры о толерантности и терпимости, которые затеяло российское Министерство культуры — это как если бы слепые рассуждали об оттенках заката, а советские граждане — о вкусе устриц. В Нью-Йорке нет ни толерантности, ни терпимости, а просто элементарная человечность, которая проросла через асфальт и металл мегаполиса и стала условием выживания в нем, общественным договором и социальным капиталом. Об этой парадоксальной человечности мегаполиса уже столетие назад писал О’Генри, снимал фильмы Чаплин, а сегодня делает кино Вуди Аллен. За идеологическим шорами ее проглядели советские критики капитализма, от Горького и Ильфа до журналистов-международников, тиражировавших миф о «городе желтого дьявола» и человеческом отчуждении в мире железа и бетона.
Но на самом деле причитание Вилли Токарева «небоскребы, небоскребы, а я маленький такой» — лишь проекция местечкового сознания, спасовавшего перед образом бескрайнего мира, глобального многообразия, открывающегося в мегаполисе. Не случайно эмигранты из бывшего СССР укрылись вдали от Манхэттена, в «маленькой Одессе» Брайтон-Бич, сохранив там свой провинциально-советский уклад с его бытовым расизмом и неприятием Другого. Но со своим колоритом они тоже вписались в бесконечно открытый Нью-Йорк, вошли в его культурный код, так что четвертый официальный язык сабвея — после английского, испанского и китайского — это русский.
Парадокс и очарование Нью-Йорка еще и в том, что в этом городе огромного экономического неравенства, где крупнейшие мировые состояния соседствуют с социальными низами (хотя откровенной нищеты тут уже не увидишь), полностью сняты вопросы происхождения, богатства и статуса, и в публичном пространстве, в метро, парках и на улицах царит эгалитарность. Здесь не принято гордиться одеждой, часами или маркой автомобиля. Как обладатель японского авто 2003 года выпуска, которое исправно возит меня по Москве, я иногда все-таки начинаю сомневаться, не пора ли мне поменять машину, особенно в богатом и представительном московском потоке. Но оказавшись в минувшие выходные в Нью-Йорке, я успокоился: средний возраст машин тут составляет, кажется, те же 10 лет; потертые и помятые, с пожитками на заднем сиденье, они припаркованы у исторических крылечек Верхнего Вест-Сайда и Гринич-Вилледжа. Подобно функциональному сабвею, автомобиль тут тоже не визитка человека и не носитель престижа, а всего лишь средство передвижения, и моя видавшая виды «Субару» смотрелась бы тут вполне уместно. Главное качество Нью-Йорка – это расслабленность и удобство: на улицах, в ресторанах, в сабвее, в одежде, в походке, в марках авто.
Никаких статусных игр, никаких понтов, никаких стратегий поведения: в Нью-Йорке все хотят не казаться, а просто жить и быть самими собой.
Отсюда, наверное, и происходят человечность, открытость и солидарность, на которых и стоит этот удивительный город, переживший и 11 сентября, и финансовый кризис, и затянувшуюся рецессию. Его богатство — не в деньгах Уолл-Стрит, не в штаб-квартирах Мэдисон-авеню, наводняющих мир иллюзиями и желаниями, не в стратегиях медийных корпораций вокруг Коламбус-Серкл, производящих для этого мира смыслы; оно даже не в круглосуточной карусели трех его аэропортов и 13 000 желтых такси, количество которых неизменно уже 80 лет; оно в невероятно подвижном, дружелюбном и открытом городском сообществе, в том самом человеческом капитале, который является главным элементом современного урбанизма.
И это то основное, что пока отличает Нью-Йорк от вечно напряженной, конкурентной, озабоченной Москвы, где каждый жестко утверждает свой статус в иерархии и маркирует собственное пространство. Если мы и можем чему-то научиться у Нью-Йорка, то не политкорректности с толерантностью (хотя и то и другое было бы не лишним), а умению расслабляться, улыбаться и позволять незнакомцу в метро заснуть у себя на плече.
Впрочем, в погожий апрельский день, глядя на людей в «Музеоне» и «Эрмитаже», на Яузском бульваре или в вишневом саду возле Студии театрального искусства, я верю, что у нас получится. Мы такие же дети западной цивилизации, что и в Центральном парке Нью-Йорка, только немного с другой стороны […]
