Настоящая статья представляет собой анализ политики Германии в Балтийском регионе, предпринятый в рамках трех традиций изучения международных отношений.
Во-первых, из «английской школы» я заимствую понятие международного общества, которое, будучи спроецировано на региональный уровень, хорошо описывает суть Балтийского проекта регионостроительства.
Барри Бузан, в частности, видит международное общество как такую структуру отношений между группой акторов, которые базируются на общности интересов, поддерживающих их институтов и представлений об общей идентичности [5, c. 114]. Такое определение объясняет необходимые терминологические заимствования из двух других школ – конструктивизма и институционализма, которые обращаются, соответственно, к категории идентичности, представленной чувствами общей принадлежности, ожиданиями и восприятиями друг друга, и к объяснению формирования «правил игры» в виде соответствующих правил и норм […] Читать полностью | © еаЕвроатлантика
Деполитизация советского опыта: культура, спорт, кино и… прагматизм?
Андрей Макарычев и Анастасия Степанович
В этой статье мы развиваем тезис о том, что распространение советских практик в России постсоветского периода – это порождаемое социальными структурами явление, поощряемое государством. В виду большого количества сфер общественной жизни, в которых современным российским обществом поддерживаются самые разнообразные практики и брэнды, ассоциируемые с советским прошлым, устойчивость («живучесть») многообразия советского опыта, непрерывно воспроизводимого в сегодняшней России, не может быть отнесена исключительно за счет их намеренного поощрения в рамках реализации политического проекта Владимира Путина. Генезис этих постоянно возникающих постсоветских практик неразрывно связан с социо-исторической национальной памятью, что обуславливает необходимость учитывать различные социальные и культурные контексты в анализе.
Считается, что возникновение России в качестве суверенного государства в 1991 оставило неразрешенным целый ряд вопросов. Распад СССР воспринимается в Кремле не как шанс возврата к (воображаемой) аутентичной национальной идентичности, но, в отличие от большинства элит национальных республик на территории стран бывшего Советского Союзa, как потеря и глубоко травматический опыт, вследствие которого были безвозвратно утрачены основные элементы национальной идентичности. Однако, конкретное содержание и последствия статуса РФ как правопреемника СССР никогда не были предметом серьезных общественных дебатов. К примеру, является ли правопреемничество исключительно юридической или политической концепцией и где провести грань между ними? Должно ли правопреемничество подтверждать/усиливать особую роль РФ на постсоветском пространстве? Означает ли оно доминирование советского наследия над дореволюционным? Какие (положительные) элементы советского опыта могли или должны были быть использованы в процессе создания постсо ветской идентичности, а какие следовало бы отринуть? Наконец, почему сама концепция «империи» применительно к СССР вкупе с продолжающейся соотносимостью страны с пост-империей оказалась особенно устойчивой в дискурсе о российской идентичности, невзирая на все негативные ассоциации с ней, считываемые с академических и общественных дискурсов в странах Западной и Центральной Европы? Недостаточное концептуальное оформление идеи преемственности как таковой на фоне великодержавного пафоса и в отсутствие ориентированного на будущее нормативного идеологического проекта дало фактически карт-бланш внедрению советских практик в гегемонистский нарратив Кремля, в особенности после избрания Владимира Путина на пост президента в 2000 году.
Трудно переоценить значение размывания границ между прошлым и настоящим в процессе пересоздания российской идентичности. Во-первых, проявляется взаимосвязь между претензиями России на политическую самодостаточность и неотъемлемым чувством неполно(ценн)сти/недостаточности возникающей российской идентичности, а также ее внутренних расколов/нецелостности. Во-вторых, именно в размытых временных гранях между настоящим и конфликтообразованными историческими узловыми моментами состоит базовое различие между процессами создания российской и европейской идентичности. Особенно явными эти различия становятся при сравнении российского исторического нарратива с доминирующим немецким, с глубоко запечатлевшейся в последнем лексемой «больше никогда». В-третьих, ключевым является вопрос остающейся двусмысленности/неясности вокруг «вписывания» воспоминаний о прошлом в актуальный процесс формирования российской идентичности, оставляющей большой простор для включения советских практик в российское коллективное Я и деполитизирующей данный нарратив посредством незаметного стирания политических различий между царистской и советской имперскими моделями, референциально определяемыми как «великие державы». Обе воспроизвели самоощущение имперского государственного устройства/порядка, несмотря на очевидные структурные различия.
Известно, что несмотря на постоянные усилия СССР дистанцироваться от монархического прошлого Российской Империи и активную анти-империалистическую пропаганду, его фактический курс на экспансию, а также экономическая и культурная политика, в сущности создавали своего рода имперскую преемственность. Таким образом, «двойное вписывание» имперского опыта и наследия в историю современной России, имперский статус которой был в прошлом признан и принят на международной арене, привел к сохранению и укоренению собственного референциального образа и сознания империи, обладающей соответствующими империи атрибутами1. Последняя характеризовалась структурным подчинением провинций центру при наличии высоко централизованной государственной структуры, экспансивной экономической и военной политикой, а также переносом культурных практик и поощрением распространения единого языка общения, lingua franca, из центра в периферию (в данной случае: внедрение русского языка для межэтнической коммуникации, получения общего образования, возможности профессионального роста и активного участия во многих сферах общественной и хозяйственной деятельности).
Поэтому мы полагаем, что в данной ситуации проблемой является не столько недостаток исторического наследия для выбора основополагающего нарратива, который мог бы стать доминирующим в процессе формирования российской идентичности, сколько определение и неизменное следование однажды выбранной версии объединяющего нарратива прошлого, могущего вдохновить и придать вектор усилиям по формированию идентичности в настоящее время и на будущее. Как уже упоминалось ранее, этому процессу, очевидно, препятствует «двойное вписывание» имперского наследия в российскую историю, и, как следствие этого, не вылеченные (пост)имперские «фантомные» боли2, являющиеся одним из множественных проявлений пост-царистского советского исторического наследия. Удивительным образом в гегемонистском (и одновременно фрагментарном) дискурсе Владимира Путина уживаются самые разные исторические деятели, что вызывает горячие споры. Это обстоятельство не только демонстрирует отказ или неспособность отличать национальную славу от национального позора политически, что в общем и целом удалось Германии после Второй Мировой Войны, но и невосприимчивость по отношению к анти-имперским настроениям и боязни советского в некоторых странах бывшего СССР, особенно четко выраженным в трех Прибалтийских странах.
В обрисованной ситуации проект Владимира Путина можно рассматривать как расчетливую попытку создания пост-политического консенсуса, основанного на сочетании объединяющих, а потому неизбежно деполитизированных векторов/импульсов. Деполитизированный, т.е. большей частью технократичный, управленческий режим Путина охватил многие советские практики, лишив их идеологического смысла.
Под деполитизацией мы предлагаем понимать недостаточную дифференциацию между теми, кто находится внутри политического дискурса, и теми, кто находится вне его, что проявляется через неспособность или нежелание сделать публичной свою позицию по отношению к некоей ведущей доктрине, имея дело с потенциально поляризующими феноменами, историческими деятелями и событиями. Как и любому пост-политическому типу руководства, режиму Путина более присущ прагматизм, чем идеология, что объясняет поиск консенсуса в качестве определяющего принципа легитимации власти правящей группы. «Останки» советского прошлого вписывались в политику Кремля в обрисованном политическом контексте на фоне продолжающейся ностальгии по советским временам и великодержавному статусу, присущей самым различным слоям общества.
Как показывают результаты опросов общественного мнения Левада-Центра за период с 2010 по 2012 гг.. около половины россиян все еще сожалеют о распаде СССР и лишь треть населения не испытывает по этому поводу сожаления. Интересен тот факт, что великодержавный пафос, подпитываемый ностальгией по советскому времени, распространен как среди различных возрастных групп (к примеру, студентов и пенсионеров), так и групп, отличающихся по социально-экономическому статусу (включая депутатов Госдумы и лиц без определенного места жительства3.
Учитывая все вышеизложенное, мы подробнее остановимся на трех центральных вопросах. Во-первых, советские практики будут рассмотрены нами в качестве социальных феноменов, влияющих на различные сферы жизни общества (культуру, спорт, потребление и т.д.). Во-вторых, мы попытаемся объяснить, каким образом эти практики были использованы нынешним политическим режимом и интегрированы в его гегемонистский дискурс, основанный на деполитизированном прагматизме (периодически сопровождающемся пост-имперскими потугами, маскируемыми под «прагматичные шаги» или возвращение к предполагаемому состоянию нормальности). В-третьих, мы раскроем присущую этой деполитизирующей апроприации остатков советского прошлого нестабильность, которая неизменно оказывает политические и идеологические эффекты.
