В ХХ веке Москва пережила сталинскую реконструкцию, бетонный конструктивизм 1960-1980-х, лужковский купеческий новодел, переживет и собянинскую «реконструкцию».
Этим летом мой город был оккупирован. Однажды ночью в него зашли колонны тяжелой техники, а главные улицы и площади заняли неразговорчивые люди в оранжевых жилетах. Они вскрывали тротуары, выворачивали бордюры, снимали живые газоны и валили старые липы. Москва стала похожа на кадры из Донбасса, на Иловайск, попавший под обстрел из «Градов»: вздыбленный асфальт, машины, маневрирующие между ямами, и люди, испуганно жмущиеся к стенам домов. Работы шли днем и ночью, в темноте раздавались глухие удары, и прожектора высвечивали новые подкрепления оранжевых человечков, которых завозили автобусами. Боевые действия перекинулись и на окраинные районы — кажется, не осталось в столице ни двора, ни газона, ни бульвара, не попавшего под каток благоустройства.
К началу сентября пыль битвы за Москву улеглась, и взорам горожан предстали контуры новой столицы: зачищенной, обложенной плиткой, расчерченной велодорожками. Мясницкая и Никитская, многострадальная Триумфальная площадь, Большая Ордынка, Кузнецкий Мост и Рождественка стали напоминать мечты просветителей, воплощенные в граните. Казалось бы, сбылось все то, за что годами ратовала прогрессивная публика: общественные пространства, пешеходные зоны, широкие тротуары, безбарьерная среда, изгнание автомобилей из центра — но почему-то гранитный новодел не радует, как те елочные игрушки из анекдота про 1 января.
В глянцевых гранитных интерьерах поселилась не свободная городская жизнь, а чиновничья антиутопия.
Все начиналось в незапамятные времена, в 1980-е, с «офонаревшего Арбата», который отцы города из лучших побуждений решили сделать пешеходным и «бла-ародным», замостили плиткой и поставили вычурные фонари. Но вместо столичной публики и европейских кафе на Арбат потянулись приезжие, за ними гопники с бомжами, в боковых улицах открылись рюмочные и ломбарды, и вместо московской витрины Арбат стал проходным двором. Уже тогда стало понятно, что общественные пространства города, учреждаемые властью, очень быстро колонизируются окраиной и превращаются в провинциальные балаганы.
Затем было нашествие бронзовых истуканов эпохи Лужкова — Церетели, суетливый новодел храма Христа Спасителя, Манежная площадь и Поклонная гора, превратившиеся из величавых имперских пространств в купеческие гульбища. И наконец, пришла эра собянинской плитки. На место старых улиц, по-московски нескладных, бестолковых и запруженных, непослушных и живых, приходят широкие выставочные аллеи с велодорожками и крашеными фасадами, зачищенные от автомобилей, киосков и мелкой торговли, — сплошь бутики и кафе, памятники эпохи дорогой нефти и баснословной коррупции. С одной стороны, они напоминают колумбарии: гранитные цоколи, мраморные бордюры, бездушные вазоны, в которых чахнут кладбищенские туи. С другой — армейский плац, по которому все те же подневольные люди в оранжевых жилетах метлами гоняют воду, поскольку строители в спешке забыли сделать на гранитных тротуарах нормальную ливневую канализацию. Для вящего сходства с гарнизонным бытом накануне Дня города траву на переложенных газонах, превратившихся в соломенную мочалку, аврально красили зеленым гидрогелем или покрывали мульчой веселых расцветок, чтобы радовала глаз проезжающего начальства. Облик Москвы теперь формируют вкусы приказчиков и повадки прапорщиков.
Апофеоз нового московского стиля — это День города: странный, придуманный праздник, в который многие москвичи стараются бежать подальше от этого самого города.
На весь уик-энд Москва превращается в Диснейленд, диковинный карнавал державного трэша и православного постмодерна, где в чиновничьих фантазиях на темы русской истории вдруг воплощаются образы из книг Владимира Сорокина и видеоарта художников группы АЕС+ Ф. В 2015 году это были пальмы на Манежной площади, под которыми стояли расписанные под хохлому столы с пластмассовыми муляжами царской снеди — лебеди и стерляди, ковши и братины. Рядом, на Тверской, стояли уменьшенные макеты триумфальных арок, призванных символизировать победы русского оружия, но под ними почему-то маршировал китайский женский военный оркестр; там же мэр города Сергей Собянин рубил шашкой кочан капусты в окружении мальчиков в гусарских ментиках и киверах и шло театрализованное представление «казнь бунтовщика», где два актера в форме солдат екатерининских времен секли розгами человека в колодках, приговаривая «будешь знать, как бунтовать против государя нашего». А тем временем напротив, на Красной площади, шел мегаломанский концерт, Григорий Лепс пел песню Высоцкого, в то время как кордебалет из крестьянок с вилами и стрельцов с секирами гнал из Кремля чванливых и трусливых поляков, а лидер ЛДПР Владимир Жириновский пел гимн Москвы «Дорогая моя столица», снимая свое выступление с палки для селфи. При взгляде на это действо вспоминался то ли Босх, то ли Хармс, то ли Сергей Курехин. После таких сатурналий Москве и вправду не нужны ни берлинский лав-парад, ни бразильский карнавал, ни новоорлеанский марди-гра — достаточного одного такого Дня города, чтобы впечатлений хватило на весь год.
Купеческий шик новых улиц и постмодернистский китч Дня города объединяет общая черта: это тотальная симуляция, массовое производство симулякров города, места, истории, памяти. В последние годы российская власть порождает все больше подобных символических мегапроектов — от Олимпиады в Сочи и чемпионата мира по футболу 2018 года до гигантских военно-патриотических парков. Экономическая сторона подобных проектов более, чем очевидна: это творческое освоение бюджетных средств на тендерах по благоустройству, строительству инфраструктуры и проведению праздничных мероприятий. Этическая их сторона более, чем сомнительна: подобные купеческие траты (полмиллиарда рублей на День Города — вдвое больше, чем в 2014 году) можно назвать аморальными в то время, когда сокращается городской бюджет на здравоохранение и образование и на плечи горожан ложатся новые поборы, от платной парковки в спальных районах до взносов за капремонт домов.
Но есть еще один аспект этих проектов — социокультурный. В Москве благоустройство улиц и проведение праздников идет параллельно с разрушением природно-культурного ландшафта. 6 сентября, в самый День города, один из крупнейших московских застройщиков ГК «Мортон» снес здание госпиталя Красного Креста в Лефортово с Никольским храмом, построенное в начале Первой мировой войны и приготовленное к внесению в список объектов культурного наследия. Идут варварские порубки деревьев и кустов в историческом центре, которые делали его таким домашним и уютным: на Спиридоновке и Никитском бульваре вырубили весь жасмин и сирень, в Спиридоньевском переулке возле дома, где жила Клавдия Шульженко, спилили столетние деревья. Между тем, уже начались работы по строительству ландшафтного парка «Россия» в Зарядье, и градозащитники боятся за сохранность фрагмента Китайгородской стены, чудом уцелевшего от предыдущих реконструкций Москвы, и доходных домов эпохи модерна на Варварке. Сама концепция этого парка — воссоздание природных зон России, от тундры до степи, под стеклянным колпаком — говорит о том, что для власти вымышленные ландшафты, многомиллиардные аттракционы, пускающие пыль в глаза, дороже собственного исторического ландшафта города, причем в том самом месте, где Москва родилась и сохранились уникальные археологические слои.
По сути, в Москве идет планомерное разрушение многовекового историко-культурного и природного ландшафта, убийство живой памяти города и создание на этом месте нового державного мифа: победно-глянцевого, гранитно-мраморного, чиновно-пустозвонного, выморочной городской утопии, авторитарного урбанизма. Точно то же самое происходит сейчас с российской историей, с праздником 9 мая и памятью великой войны, с российской культурой и православной церковью. Мэр Собянин действует в той же парадигме зачистки культурного слоя, что и министр культуры Владимир Мединский, и православные активисты, разрушающие барельеф Мефистофеля в Петербурге и скульптуры Вадима Сидура. Государство и церковь присваивают и переозначивают символические и мемориальные ресурсы нации.
Для чего это нужно? В чем высший государственный смысл, raison d’état?
У этой реконструкции есть свой заказчик (власть) и свой потребитель — путинское большинство, те пресловутые 86%. Несмотря на всю иронию по поводу Дня города и негодование по поводу «благоустройства» в соцсетях, следует признать, что представления власти и большинства населения о прекрасном совпадают. Арбат полон людей, как и Манежная площадь с Поклонной горой, как и псевдодворец с парком Царицыно, как, видимо, наполнятся прохожими и новозамощенные улицы. Они состоялись как общественные пространства со своими ярмарками меда, блинами с лопаты и народными гуляниями под надзором полиции, в строгом периметре железных барьеров. В этих пространствах утверждается новый социальный контракт путинской эпохи — договор власти с «простым человеком», с широкими массами, зрителями телевизионных шоу и посетителями концертов Лепса. Собянинское благоустройство должно нравиться электорату: здесь все как на даче — плитка, альпийская горка, барбекю и забор из профнастила, и над всем этим благолепием разливается «Русское радио».
В этом смысле можно говорить о колонизации центра Москвы окраиной, которая происходит последние 100 лет, о провинциализации столицы. Окраина обживает и присваивает традиционные локусы московского центра — Арбат, Патриаршие пруды, Цветной бульвар, памятник Грибоедову на Чистых прудах (последнее место, правда, уже привели в порядок). Это, конечно, является частью «восстания масс», о котором писал Ортега-и-Гассет, демократизации культуры и города в ХХ веке — но с другой стороны, можно становиться массовым обществом, не делаясь при этом обществом провинциальным, как это происходит на наших глазах в Москве.
Есть и другой политический смысл в этой провинциализации (памятуя, что слово «политика» происходит от polis, «город»). В широких объятиях московской власти и путинского электората душится узкая прослойка так называемого «креативного класса», творческих работников, людей свободных профессий, которые считают себя наследниками интеллигенции и хранителями московских традиций: именно оттуда раздается хор недовольных гранитной плиткой и народными гуляниями, именно эти люди уезжают из города в первые выходные сентября и постят в соцсетях едкие комментарии. Связанные с центром города (не обязательно живущие, но часто работающие и в особенности проводящие там свой досуг), они полагают его своей территорией и сейчас наблюдают его колонизацию новыми москвичами и приезжими. Постепенное разрушение культурной среды этого социального слоя (который также является протестным классом) — это своего рода дисциплинарная практика, мягкий московский авторитаризм. Так под видом «благоустройства», через технологии урбанизма, решаются социальные и политические задачи правящего режима, укрепляется путинский социальный контракт и ненавязчиво (а порой и грубо — как с зачисткой «Жан-Жака» в дни болотных протестов) разрушается жизненная среда вечно недовольной интеллигенции.
И все бы работало в этой схеме, но несмотря на все политические технологии власти, Россия становится все более сложным и неуправляемым социальным организмом, и независимая городская среда прорастает даже среди плиточных пустырей. День города не исчерпывается пальмами на Манежной и пафосным представлением на Красной площади; это были и еще сотни мероприятий в парках, библиотеках, музеях города: оперные арии на Тверском и архитектурные классы на Яузском бульваре, блюз в парке «Музеон», выставка бездомных собакDogday у Новодевичьих прудов (разобрали по домам почти половину привезенных собак из приютов!) и забег Grom 10k по Крылатским холмам, в котором стартовало 2000 человек…
Город шире, глубже и сложнее идеологических схем, в которые его пытается загнать власть.
На протяжении столетий Москва преодолевала все усилия государства по ее закрепощению, превращению в город-крепость: стратегическое пустое пространство у Кремлевской стены застраивалось торговыми рядами, оборонительные валы превращались в городские бульвары. В одном только ХХ веке Москва пережила сталинскую реконструкцию, бетонный конструктивизм 1960-80-х, лужковский купеческий новодел, переживет и собянинскую плитку. Как говорил Хармс, «жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом».
